Из интервью Василия Аксенова
... в общем, Юлиан принадлежал к тому же поколению, так вот, которое после названо было плеядой в журнале "Юность". Он именно там и начинал. И он был тогда такой... ну там много было вообще молодых писателей в это время. И это все так булькатело вокруг, вокруг этого журнала. Там все собирались, приходили в дом литераторов, выпивон начинался, все такое. А Юлик мелькал тогда. Он тесно так не принадлежал к нашей группе. Что я имею в виду, когда говорю: к нашей? Ну, там, Гладилин, Рождественский, Ахмадуллина, и Окуджава, как ни странно. Хотя он был старше намного. И Евтушенко. Вот такие вот люди. Но Юлик мелькал. И он был такой путешественник. Все знали, что он путешественник. Сильный мужчина такой. Хемингуэй. В общем, мы его называли наш Хемингуэй. И он, по-моему, сознательно строил свой имидж под Хемингуэя. Он вообще был похож на него. Мало кто тогда носил из молодых бородки. У него уже была такая вот небритость, бородка, короткая стрижка. Это все тогда ходили так под Брехта. И вот у него такой вид был, и он путешествовал в Арктику часто. И первый его, цикл его рассказов, который обратил на себя внимание публики и критики – это был именно цикл арктических рассказов.
ЦДЛ, центральный дом литераторов, это же была, в общем, какая-то ну я бы сказал фрондерская такая ложа, где все фрондеры рядом со всеми коммунистами там сидели, а стукачи смотрели кто с кем сидит. И потом подробно докладывали: они сидел с теми-то. Значит, а вдруг он стал вдруг сидел с какими-то патриотами. Вот значит как-то вот человек исправляется. Или наоборот, перемахнул к евреям каким-то там. Значит зыбкий такой человек. И он как раз принадлежал, Юлиан, к такой либеральной такой в общем, среде молодых писателей. И все знали, что его отец Семен Ляндрес... Это был какой-то аппаратчик до посадки. У Бухарина и в союзе писателей, по-моему, так мне кажется, и я его помню этого Семена Ляндреса, он там ходил уже после отсидки... я помню его отца. Я помню, как мы встречались. Я его хорошо даже внешность почему-то запомнил. Такой тихий человек. Улыбающийся. И именно вот в этом доме литераторов я видел его отца. Он нас познакомил тогда, Юлиан. Он говорит: как твои родители сидели, а вот и мой папа тоже трубил там...
... Да и видимо, вот судьба отца как-то отразилась на Юлиане. Я это помню очень хорошо, потому что когда он сильно перебирал там определенную норму, да, свою - он начинал высказываться. Его высказывания были совершенно антисоветского характера. Очень неистовые такие. Он кричал. Где бы он ни был. Как будто вокруг никаких стукачей ничего никаких нет. Он начинал говорить: гады вы, гады все, палачи, убийцы там и так далее. А папа в это время ходил и мило улыбался так вокруг. Он отсидел все свое...
Ну Юлиан и мы даже мы все, в общем-то, не особо стеснялись в выражениях, но мы как-то, я помню, говорили, что Юлька может попасть на этих делах. И может очень сильно пострадать. Потому что он теряет контроль и начинает высказываться вот так, как он высказывается. Он вообще был какой-то, я бы сказал, ну такой неистовый плейбой Москвы. У него почему-то был ЗИМ, автомобиль ЗИМ. Ни у кого не было. Только у Левы Сбарского был автомобиль ЗИМ. Просторный, огромный такой какой-то автомобиль, и вот мы с Юлькой... Я помню, мы передвигались из одного ресторана в другой на этом автомобиле Семенова – Ляндреса... Каким-то образом купил. Ну, это же все-таки Москва, ква-ква. Это не просто столица нашей родины. Образцовый коммунистический город. Это всегда в общем ква-ква что-то. И, в общем, мы передвигались. Потом заваливались к кому-нибудь. Всегда это все рестораны закрывались, все едут куда-то на чердак к художникам, либо на квартиру, сидят все до утра. И так мы и у него были. Он был женат уже тогда на Кате. Катя была дочь Кончаловский Натальи. И она от первого брака. Не от Михалкова, а от первого брака. И может быть даже уже был какой-то ребеночек, не знаю. Но, так или иначе, он, в общем, постоянно уезжал куда-то. Внутри страны огромная территория, и он то на Камчатке, то где-то там, в море Лаптевых, не знаю где, но, в общем, он все время путешествовал, и все время он писал. И появляющиеся рассказы в "Юности" потом... мне кажется, были и в каком-то старом толстом журнале... В "Знамени", что ли? В общем, о нем говорили как о подающем надежды писателе-прозаике...
Но вот эта жизнь его начальная, начальная литературная жизнь она была сломана в один момент. Вы же не знаете что с ним произошло? Как все круто сваренные мужчины значит, хемингуэевского типа. Снега Килиманджаро там и так далее. Он поехал на охоту с винтовкой. И во время охоты под его пулю попал егерь. Случайно совершенно и насмерть. Вот это такая была катастрофа в его жизни. В жизни Юлиана Семенова. И все говорили, что будет суд и вряд ли его пощадят. И что дальше случилось, я точно не знаю, но так говорили, что его спасли. Спасла одна организация. Такая довольно сильная организация. И после этого он уехал спецкором на Кубу. Спецкором уехал на Кубу. Ненадолго. Но, в общем, несколько месяцев он был. Несколько месяцев он был там. Вернулся и он был какой-то другой вообще на самом деле. Он уже вернулся другим. Он видно повязался там со всеми международниками с нашими. И в то же время, конечно, он там был в этом местечке, где жил Хэм несколько лет. Это все для него было очень важно. После этого наши пути сильно очень разошлись. Он вообще перестал общаться с писателями. Вот так в нашей компании, нашей группы, и у него начались какие-то другие контакты, и в частности, он получил допуск к архивным материалам МВД сначала. Появилась его знаменитая Петровка, 38. Это был первый бестселлер такой. Вот он тогда уже делал бестселлеры в отличие от нашего брата. Петровка, 38. Это прогремело на весь союз. Гигантскими тиражами издавалась. И так же как 17 мгновений весны, это конечно уже были архивы органов ГБ, разведка, внешней разведки. Он использовал архивы внешней разведки. Тоже получил допуск к архивам разведки. И вот их использовал вот таким образом. Тоже очень интересным, на мой взгляд...
...Первый детективный такой бестселлер страны. До него не было таких особенно вот уж потрясающих. А он как-то всех зацепил. Потому что это было ближе к реальности гораздо, чем предыдущие такого рода сочинения, где конечно героические бойцы нарком… и все такое. Там у него было все-таки ближе к реальности. Поэтому и был такой колоссальный успех. И потом я с ним вообще-то очень долгие годы вообще не встречался. И даже как-то и не тянуло, в общем, друг к другу. Потому что у него вообще весь круг знакомств сменился. У него, он стал своим вот в кругах журналистов-международников, обозревателей, органистов. Он с ними дружил. Он был свойский парень. Он выпивал здорово...
И потом наши как-то иногда пересекались пути, когда я уже был в эмиграции. Ну, там скажем, я какую-то газету вдруг беру и читаю, что какое-то сообщение, что недавно на острове Тайвань побывал писатель Юлиан Семенов. На острове Тайвань никто там не побывал тогда, за исключением экипажа одного танкера, захваченного военными, военным перехватом. Вот это он вез туда куда-то там свой керосин, и, в общем, его перехватили. А Юлиан там был, пробыл там несколько месяцев. Потом переехал в Австралию. В Австралии его какая-то газета австралийская обвинила в том, что он агент КГБ. Он ответил на это открытым письмом, что это вранье, брехня, что он никакой не агент КГБ, он просто писатель, путешествующий, вот и все...
Однажды еще до эмиграции я его встретил в Ялте. И тогда мы как-то несколько дней так, в общем, вместе в одной кучке людей там таскались. И он рассказывал, что он только что вернулся из Калифорнии. Где прожил шесть месяцев. Шесть месяцев в калифорнии человек прожил и вернулся. Да? А что ты там делал, старик? Он э-э говорит: я просто жил там, в китайском квартале. А почему именно в китайском квартале? Ну, мне интересно, говорит, было узнать как живет китайская эмиграция. Вообще для чего? Видимо какие-то задания все-таки выполнял. Он, конечно, он никогда не был стукачом. Никогда. Он не предал никого из своих товарищей. Он гораздо выше этого стоял. Он был разведчиком просто. Ну, каким-то вот таким вот агентом влияния, разведчиком и все такое. Которых, в общем-то, не стоит и чураться. Он так рассказывал. Я говорит, вот выяснил, например, что китайские богачи в Сан-Франциско ходят в туфлях на очень толстой подошве. Почему такая толстая подошва? Потому что в нее вложен слой китайской земли. Это он узнал. Это очень ценное такое. Вот говорит, каким патриотизмом надо обладать. Даже изгнанные, бежавшие с родины, они все же продолжают сохранять преданность своей родной земле.
Я знаю одну страннейшую вещь вот про этого Юлика, который вот так вот путешествовал да... Я был в каком-то 72-м или 73-м году в ГДР. Ну, по писательским тоже там как-то делам. И я приехал. Ко мне сразу приставили переводчика. Который так и не скрывал, что он из этих ШТАЗИ. И он ходил за мной, и все время там я включал приемник у себя в номере. Он входил и говорил: ну вы опять по-английски там что-то слушаете? Я говорил: да слушаю. А что вы слушаете? Я говорю Реас. Это голос американский. Военная радиостанция. Он говорит: а почему вы наше радио не слушаете? Я говорю: потому что вы со мной. Вас не было. Вы же переводчик, я по-немецки не понимаю. Но у нас есть радио тоже по-английски. Ну, я говорю: что же ваше радио врет! А он говорит: а вы думаете, американское не врет? Я говорю: тоже врет. Значит, те врут так. А вы иначе. И я ищу середину. В общем, в таком духе были разговоры. И вот он мне, вот этот человек, который за время поездки со мной очень у него, по-моему, свихнулись такие партийные мозги. Он мне рассказал про Юлиана, что Юлиан был в Берлине во время вторжения в Чехословакию войск варшавского договора. А надо сказать, что ГДР очень активную роль играла в чисто военном плане. Они свои лучшие дивизии. Единственная армия, которая там на самом деле хорошо себя, в общем, проявила. Потому что советская армия фактически была в полном разброде. Их могла бы чехословацкая армия разгромить, мне так кажется, если бы она решила оказывать сопротивление. Но вот эти гэдээровцы, они как-то принимали для себя это очень, это очень важный был акт, была акция для них. И Юлик был в это время в Берлине. И узнав о том, что произошло, он впал в полнейшую истерику. Запил отчаянно. Шлялся по Берлину голый по пояс, в джинсах в одних и босиком и орал везде вот то, что я, с чего я начал рассказ. Вот именно в этом же духе он выступал тогда. Категорически анти вообще. Вы мерзавцы! Запятнали наши знамена грязными лапами! Ну, в общем, в таком вот духе. А потом ничего. Все прошло. Они своим ребятам прощают все-таки, вот. И он снова начал, успокоился, начал ездить и так далее.
Он выжил. Он понял, что он только так и выживет. Иначе окажется в тюрьме из-за этого несчастного случая. И вообще ему не дадут дышать. Не дадут жить так, как он хочет жить. Вступать в какой-то диссидентский круг он уже не мог вот с этим пятном. С убийством этого человека и конечно его тогда присудили. Ну, в общем, человек явно раздерганный, с определенным расщеплением сознания из-за судьбы отца, из-за всех этих дел. С другой стороны очень живиальный, любитель жизни, женщин, выпивки, вообще всей этой, всего карнавального такого потока жизни. Он настоящий карнавальщик вообще был. И я не вполне уверен, что ему какие-то точно давали задания. Да поезжай просто старик, поезжай, там отдохнешь. Смотри. Ну и присмотрись вот там к китайским богачам. Почему у них подошвы такие толстые?
...Очень просто выглядело. Это выглядело так. Поздний обед в ЦДЛ. После, по закрытии ЦДЛ все перемещались в ВТО, в ВТО да, часов до двух был так неофициально. Официально до часу. Потом все садились в свои ЗИМы, ха-ха… и отправлялись либо на квартиру куда-то, либо вот к художникам, либо просто к каким-то людям с большими квартирами, как скажем, э-э Нагибин был Юрий Маркович, вот у него любили тоже сидеть. Или там еще куда-то к кому-то. Масса была таких мест. Либо совсем уже отчаявшиеся юнцы отправлялись во Внуково. Где всю ночь был открыт буфет. И вот там сидели. А утром все в Домжур. Открывался пивной бар. И некоторые компании. Я знал одну компанию, которая говорила, что мы никогда не расстаемся в течение недели... Ходили все к Эрнсту Неизвестному. У него была большая скульптурная мастерская на Трубной улице. Не на площади, а на улице на Трубной и потом он переехал на 3-ю Мещанскую, еще больше там была. Потом к Юрию Васильеву такому ездили, ходили к Юрию Васильеву. И были такие Лемперд, Силис и Сидур три скульптора. Вот тоже к ним ходили. Ну и все время, там множество. Тогда возникло это новое поколение нонконформистов. Я недавно говорил с Эриком Неизвестным, и он говорит: ты знаешь, я вот думал долго, долго. И я понял, что мы все-таки серьезный вклад внесли в наше искусство, то есть все люди той поры, да...
...Это были хорошие рассказы. Они как-то действительно очень под Хемингуэя написаны. Но чисто такая, какая-то действительно прозрачная проза и какие-то вот эти умолчания там есть. Этот айсберг Хемингуэевский. И вообще хорош, просто прекрасные рассказы. Потом я уже ничего особенного не читал как-то. Вот Петровку эту читал, но это была такая просто детективные какие-то истории там. Ничего особенного на меня не произвело это. А вот э-э про Дунечку... Дунечку…. А: "Дунечку и Никиту". Вот это я читал. И потом 17 мгновений весны. Какой никакой, но видно, что там сценарист очень сильный во всей этой истории, и использовал архивы очень здорово. И как-то создал этот образ. Опирающийся на какие-то реальные такие вещи. Ну, в общем, я о нем как о большом писателе не могу говорить. Именно потому что поэтому я и употребил слово перелом в его, в его писательской судьбе. Если бы он не попал бы в такую историю, да? То может быть он бы остался таким писателем, который борется с окружением, со всем. С цензурой с той же. И может быть он наверняка, то есть может быть почти наверняка он бы стал бы хорошим большим писателем. Но он предпочел другой какой-то в результате всех этих пертурбаций. Другая жизнь у него началась...
...Я бы сказал, что, Юлиан, я жалею, что я так мало с тобой встречался. Пожалуй. Я сейчас вообще как-то пытаюсь переоценить многие факты той прежней жизни. И как-то... вот скажем, был у меня такой близкий друг Роберт Рождественский. Тот тоже вроде бы как не ушел от официоза. Но на самом деле для него главное было в жизни, что вот кто с ним общается, хороший это парень или не хороший парень. Он старался вроде как-то выбирать себе хороших людей. Может, это важнее любой идеологии было? И также и с Юликом, в общем-то. У него не было такой ревностной идеологии коммунизма. Ничего похожего не было, мне кажется. Бродячий плейбой с одобренной хи-хи… определенной организацией манерой поведения.
Андрей Кончаловский: Он был для меня героем...
Лев Дуров: Он плакал и сочинял телеграмму правительству...
Борис Жутовский: Однажды Юлька притащил пистолет... У отца, наверное, стырил...
Игорь Клебанов: У него на двери с внутренней стороны записочка была приколота: Вор! Здесь живет автор Штирлица. Ты здесь ничего не найдешь, а тебя найдут быстро. Твой Юлиан Семенов...
Ольга Семенова: Он обращался с нами, как с равными. Он считал что дети - это маленькие взрослые...
Евгений Додолев: Он реально писал очень много и очень быстро, с такой скоростью, как человек говорит...
Софья Вайнер: Он настолько играл первую скрипку, что второй не было...
Дмитрий Лиханов: Со всеми произошли трагедии. Плешаков был первым, потом Семенов, потом Артем Боровик...
Виталий Бояров: Через две недели приходит Юлиан и говорит - все, роман написал...
Александр Кармен: Он прикасался к этим местам, где жил Хемингуэй, как к святыне...
Мария Арбатова: У него был легкий такой налет внешней разведки, который придает мужчине особый шарм...
Василий Аксенов: Он никогда не был стукачом. Он не предал никого из своих товарищей...
Аркадий Вайнер: Мы с братом называли его "атомный"...
Генрих Боровик: Он был очень талантливый и работоспособный до невозможности...